Вельяминовы. Время бури. Книга 3 - Страница 180

К оглавлению

180

– Меня вырвет в приемной у этого упыря, папа… – мрачно сказала девушка, – хватает и рассказов Генриха об Аушвице… – однако, Эмма согласилась, что подобной возможности упускать нельзя. Макс заметил, что скоро откроется женская школа СС: «Ты и в ней будешь преуспевать, моя милая…»

Сестра настаивала, что дорогой друг, это мужчина. Эмма пожимала плечами:

– От бумаги ничем не пахнет, он осторожен, но девушки и мужчины печатают на машинке по-разному. Удар другой… – Эмма подносила лист к окну:

– Очень сильные пальцы, уверенные… – кроме адреса безопасного ящика на амстердамском почтамте, у Генриха больше не имелось никаких сведений о дорогом друге. Радиопередатчик с Фридрихштрассе законсервировали, из соображений безопасности. Ювелир и его жена только получали деньги, на свой счет, из Швейцарии. С Маленьким Джоном или Питером было никак не связаться. Генрих решил:

– Черт с ним. Объясню Максу, что хочу побывать на голландских предприятиях. Надо найти этого человека, узнать, что с ним… – брат рассеянно кивнул:

– Отправляйся, конечно. Тебе полезно посмотреть на Европу. Остановишься в гостинице гестапо, потом я появлюсь… – фюрер послал Макса в Гент. Гитлер был уверен, что в алтаре работы Ван Эйка зашифрована информация о местонахождении инструментов мученичества Иисуса. Алтарь сейчас находился в музее города По, на юге Франции. Бельгийцы, перед войной, опасаясь за сохранность картин, послали шедевр в Ватикан, но Италия присоединилась к силам рейха. Алтарь известие застало по дороге в Рим.

Перед капитуляцией, бельгийцы выторговали себе соглашение. Любые дальнейшие передвижения алтаря, должны были производиться с разрешения трех сторон, подписавших договор, Бельгии, Германии, и Франции. Фюрер собирался наплевать на бумажку, так же, как на союз с Россией. Он хотел перевезти алтарь в Германию. Сначала Максу надо было поработать в гентских архивах, и поговорить с полицейскими. Требовалось найти украденную шесть лет назад створку алтаря, с изображением праведных судей.

Он вез в Гент рисунок, в особой папке. Макс, уезжая из Берлина, было, подумал, что мальчишка ему пригодится, но махнул рукой:

– Я с картинами не буду иметь дела, только с бумагами. Пусть сидит, где сидел. Очень надеюсь, что он подыхает… – Макс понимал, что боится признаться даже себе самому в авторстве ван Эйка. У него дрожали пальцы, когда он видел тонкие, четкие линии рисунка. Он часто замечал, что 1103, на полях тетрадей, повторяла непонятный узор, с рамы зеркала:

– Все ученые так делают, – успокаивал себя Макс, – истинно, люди не от мира сего… – по возвращении из Парижа он опять ехал в Пенемюнде, а потом в Копенгаген, к Бору.

Макс хотел заглянуть в Амстердам, чтобы своими глазами посмотреть на Элизу:

– Замужем за профессором Кардозо, у нее ребенок, девочка. И у профессора Кардозо дети… – он усмехнулся:

– Отто обрадуется, я ему позвоню, в Краков. Кардозо пригодится в медицинских блоках… – Макс в теорию телегонии, разумеется, не верил:

– Жена рейхсминистра Геббельса с кем только не связывалась, до свадьбы, – весело думал он, – а его детей никто не подозревает в нечистой крови. Отто пусть тискает статейки для деревенских невеж. Отправим мужа и ребенка Элизы на восток, она станет свободной… – девушке исполнилось двадцать два. Макс увидел опущенные вниз, робкие глаза:

– Косуля. Она не станет прекословить, она меня полюбит… – Макс ждал, что 1103 улыбнется, возьмет его за руку, заговорит с ним первой, или поцелует его. Глядя в спокойное лицо заключенной, он понимал, что 1103 скорее умрет, чем сделает подобное:

– Я просто хочу, чтобы меня любили, хочу детей… – Макс, перед отъездом, распорядился устроить из замка стрельбище:

– Вашим ребятам, танкистам, артиллеристам, надо практиковаться, – сказал он коменданту, – это отличная возможность набить руку и глаз. Никакой ценности здание не представляет. Его в прошлом веке построили.

После пива, Генрих, обычно, шел в храм. Он не молился, это было бы подозрительно. Комендант знал, что Генрих принадлежит к государственной церкви. Он смотрел на саркофаги блаженных, на могильные плиты де ла Марков, на свежий, серый камень, в стене, где опустили в крипту гроб Виллема и Терезы. Генрих крестился:

– Господи, упокой души праведников, дай им приют в садах райских, дай нам силы идти их путем… – комендант рассказал, что де ла Марки прятали врача Гольдберга.

Генрих поднимался по дороге к замку, думая, что теперь ему легче. У него появились отец, и Эмма, у отца имелись его приятели. Эмме, он, правда, запретил приводить в группу подруг, поцеловав сестру в лоб: «Прежде всего, осторожность, милая». Она кивнула:

– Я понимаю, конечно. Но я ужасно, ужасно, рада, – совсем по-детски, сказала Эмма, – что ты не такой, Генрих… – она сидела на диване. Аттила развалился рядом, подставив живот, блаженно зажмурив янтарные глаза. Пес, помахав хвостом, зевнул:

– Я знала, что папа не такой… – Эмма затянулась сигаретой:

– Хоть здесь можно покурить, у папы… – фюрер выступал против женского курения, – знала, – продолжила Эмма, но я не думала, что ты… – Генрих, устроившись по другую сторону от Аттилы, тоже погладил овчарку: «Нас много не таких, милая. Когда-нибудь, – он помолчал, – все закончится».

– Здесь тоже, – остановившись на каменном мосту, Генрих смотрел на лесистые холмы. Рыжевато-каштановые волосы золотились в заходящем солнце. Силуэты терриконов поднимались вверх, слышался звон колокола. В храме начиналась вечерня:

180