Вельяминовы. Время бури. Книга 3 - Страница 54

Пистолет придавливал бумаги на столе перед Васильевым. ТТ напоминал оружие Воронова, но в полку, как и везде у летчиков, с такими вещами царила неразбериха. Офицеры менялись пистолетами, подхватывали бесхозное оружие. Невозможно было, по номерам, понять, кому принадлежал ТТ.

– У японцев они тоже имеются, трофейные… – Васильев надеялся, что тело майора найдут. Гибель в бою не бросала тени на славное имя полка, в отличие от пропажи без вести.

Техники, кое-как, восстановили шасси. Пришлось посылать на место аварии свободного летчика. Уполномоченный НКВД запретил, до проверки показаний, пускать Князеву к штурвалу. Рация в И-153 майора была разнесена вдребезги. Судя по пулям, в него, стреляли японские истребители.

Васильев, облегченно, выдохнул. Воздушный бой, действительно, состоялся. Майор Воронов не бросал машину, не перебегал на сторону японцев. Следы крови на кабине и на траве ничего не доказывали. Майор, если он был шпионом, мог обставить свое исчезновение, с большой правдоподобностью.

– Он не шпион… – Васильев смотрел на техников, – он честный, советский человек. Уполномоченный видел его личное дело. Он пьет, склонен к дебошам. Такого никто вербовать не будет, – среди других, на столе лежал пакет с Красным Знаменем майора Воронова. Политрук справился в бумагах. Орден полагалось отослать брату майора. В личном деле указывалось, что Петр Семенович работает в органах НКВД.

Политрук вспомнил:

– Правильно. Он приезжал, на Дальний Восток, наводить порядок, когда мерзавец Люшков перебежал к японцам. Черт, хоть бы нашли труп майора… – без трупа, извещение о пропаже брата без вести, могло приостановить продвижение Петра Семеновича по службе.

Воентехник Князева тоже была на поле. Политрук прищурился: «Она и не спала сегодня». Вчера уполномоченный НКВД увез девушку в Тамцаг-Булак, на допрос. Ее вернули с машиной только утром, перед завтраком. В столовой Васильев, искоса смотрел на усталое, лицо, со следами слез на глазах. Веки совсем запухли. Сгорбившись, она обхватила узкими ладонями, стакан с чаем. На щеках и лбу красовались заживающие, помазанные йодом царапины. По словам девушки, она дралась с диверсантом.

– Григорий Иванович, – хмыкнул Васильев. Он читал протокол предварительного допроса:

– Если Князева и Воронов работали вместе? Если Григорий Иванович, просто шофер? Они его убили, чтобы отвлечь внимание от побега Воронова. Но в ЗИС-5, правда, нашли рацию. Может быть, Григорий Иванович был их сообщником, грозил их выдать… – он закурил:

– Но Князеву не арестовали, сюда вернули. До воздуха, правда, велели не допускать, но ей туда и нельзя, она еще не летчик. Теперь на ней пятно, она подозрительна… – Васильев, внезапно, рассердился:

– Она дочь прачки, сирота. Мастер спорта, орденоносец, в конце концов. Я ручаюсь, что она не связана с японцами. Она просто наткнулась на диверсанта. Случайность, такое бывает… – воентехник, в летном комбинезоне, внимательно осматривала шасси И-153.

Лиза почти не понимала, что происходит вокруг. Дочитав тетрадку, добравшись до самолета, она вызвала по рации подкрепление. Спустившись в распадок, Лиза, царапая руки, вырвала из стенки кабины лист фанеры. Оставлять тетрадь при себе было непредставимо. Лиза стояла над костром:

– Ложь, белогвардейская ложь. Не может быть… – она вспомнила дом культуры, в Зерентуе, шепот пожилой женщины: «Сатанинское отродье…»

Лиза, до боли, сжала пальцы:

– Июнь двадцать первого года. Меня зовут Марфа Ивановна Князева. Весной, на Пасху, мне исполнилось пятнадцать лет. Не знаю, зачем я веду дневник. Должно быть, просто, чтобы не сойти с ума. С шести лет я жила в Чите, пансионеркой в епархиальном училище. У меня были родители, отец Иоанн Князев и матушка Елизавета, четверо младших братьев и сестер… – на задней обложке тетрадки, мать Марфы, перечислила всех по именам:

– С началом продвижения большевиков на восток, училище закрылось. Папа и мама забрали меня домой, в Зерентуй. Наша семья здесь поселилась издавна. Мой предок служил священником прииска еще в начале прошлого века…

– Июль двадцать первого года. Он не пьет. Красные, каждый день, перепиваются, а он не пьет. Было бы легче, если бы пил. Может быть, он тогда бы просто засыпал. Каждую ночь, он рассказывает о смерти моих родителей, и всей семьи. Моим младшим сестрам было восемь лет, и шесть лет. Господи, покарай большевиков, пожалуйста. Сделай так, чтобы они сдохли в мучениях. Он убил своего родственника, в Польше. Перерезал ему горло, на глазах красных. Он и с мамой так сделал… Он смеется и обещает меня держать при себе, пока я ему не наскучу. Убежать невозможно, весь Зерентуй полон красными. Я стираю, готовлю, убираю в нашем доме. Он занял спальню мамы и папы. Я не могу даже подумать, что на их кровати… Нельзя такого желать, но, Господи, пошли мне смерть. Я не хочу жить.

– Август двадцать первого года. Сомнений нет. Хорошо, что покойная мама мне все рассказала. Ему я ничего говорить не буду, иначе он заберет дитя, и я никогда не увижу малыша. Я надеюсь, что он уйдет дальше на восток. Красные говорят о своих планах, за столом. Конечно, перед тем, как покинуть Зерентуй, он может меня расстрелять, но лучше смерть, чем потерять маленького. Ребенок ни в чем, не виноват. Я достойно воспитаю его, обещаю. Может быть, мне удастся бежать в Китай…

– Февраль двадцать второго года. Мы с Прасковьей Ильиничной окрестили Лизоньку. Священников нет, церковь сожгли, мы все сделали дома. Она хорошая девочка, спокойная. Я смотрю на нее, и прошу Господа, чтобы моя дочь была счастлива. Я почти не выхожу на улицу. Мне и раньше плевали вслед, называли подстилкой сатаны. Теперь у меня на руках Лизонька, нельзя рисковать. Моей доченьке всего две недели, а она меня узнает. Сегодня она, кажется, улыбнулась. Прасковья Ильинична смеется, и говорит, что я придумываю. Младенцы, так рано, не улыбаются. Моя славная девочка, пусть она не узнает ни горя, ни невзгод. Лизонька похожа не него, но я никогда ей не скажу, чья она дочь…